Неточные совпадения
Крупными скоплениями мелких людей командовали, брезгливо гримасничая, истерически вскрикивая,
офицера, побывавшие на войне, полубольные, должно быть,
раненые, контуженые…
Между солдатами произошло смятение, но
офицер бросился вперед, солдаты за ним последовали и сбежали в ров; разбойники выстрелили в них из ружей и пистолетов и стали с топорами в руках защищать вал, на который лезли остервенелые солдаты, оставя во рву человек двадцать
раненых товарищей.
Когда унтер-офицер привел меня в мою комнату, я выпытал от него историю
раненого.
Утром рано подходит
офицер и всех мужчин забрал, и вашего папеньку тоже, оставил одних женщин да
раненого Павла Ивановича, и повел их тушить окольные домы, так до самого вечера пробыли мы одни; сидим и плачем, да и только.
Встречались носилки с
ранеными, опять полковые повозки с турами; какой-то полк встретился на Корабельной; верховые проезжали мимо. Один из них был
офицер с казаком. Он ехал рысью, но увидав Володю, приостановил лошадь около него, вгляделся ему в лицо, отвернулся и поехал прочь, ударив плетью по лошади. «Один, один! всем всё равно, есть ли я, или нет меня на свете», подумал с ужасом бедный мальчик, и ему без шуток захотелось плакать.
Толпы солдат несли на носилках и вели под руки
раненых. На улице было совершенно темно; только редко, редко где светились окна в гошпитале или у засидевшихся
офицеров. С бастионов доносился тот же грохот орудий и ружейной перепалки, и те же огни вспыхивали на черном небе. Изредка слышался топот лошади проскакавшего ординарца, стон
раненого, шаги и говор носильщиков или женский говор испуганных жителей, вышедших на крылечко посмотреть на канонаду.
Один, с подвязанной какой-то веревочкой рукой, с шинелью в накидку, на весьма грязной рубахе, хотя худой и бледный, сидел бодро в середине телеги и взялся было за шапку, увидав
офицера, но потом, вспомнив верно, что он
раненый, сделал вид, что он только хотел почесать голову.
Офицерская повозочка должна была остановиться, и
офицер, щурясь и морщась от пыли, густым, неподвижным облаком поднявшейся на дороге, набивавшейся ему в глаза и уши и липнувшей на потное лицо, с озлобленным равнодушием смотрел на лица больных и
раненых, двигавшихся мимо него.
— Как же! очень буду слушать, что Москва [Во многих армейских полках
офицеры полупрезрительно, полуласкательно называют солдата Москва или еще присяга.] болтает! — пробормотал поручик, ощущая какую-то тяжесть апатии на сердце и туманность мыслей, оставленных в нем видом транспорта
раненых и словами солдата, значение которых невольно усиливалось и подтверждалось звуками бомбардированья.
Он же, солдат, и на верную смерть охотником вызваться готов, и ротного своим телом от пули загородить, и товарища
раненого на плечах из боя вынести, и
офицеру своему под огнем обед притащить, и пленного ратника накормить и обласкать — все ему сподручно.
Михельсон потерял одного
офицера и шестьдесят рядовых убитыми и
ранеными.
Голицын потерял до четырехсот убитыми и
ранеными, в том числе более двадцати
офицеров 11.
— А вот изволишь видеть: вчерась я шел от свата Савельича так около сумерек; глядь — у самых Серпуховских ворот стоит тройка почтовых, на телеге лежит
раненый русской
офицер, и слуга около него что-то больно суетится. Смотрю, лицо у слуги как будто бы знакомое; я подошел, и лишь только взглянул на
офицера, так сердце у меня и замерло! Сердечный! в горячке, без памяти, и кто ж?.. Помнишь, Андрей Васьянович, месяца три тому назад мы догнали в селе Завидове проезжего
офицера?
В самом деле, Зарецкой, атакованный двумя эскадронами латников, после жаркой схватки скомандовал уже: «По три налево кругом — заезжай!», — как дивизион русских улан подоспел к нему на помощь. В несколько минут неприятельская кавалерия была опрокинута; но в то же самое время Рославлев увидел, что один русской
офицер, убитый или
раненый, упал с лошади.
Один из
раненых генералов, возвратившийся с Кавказа и лично знавший Бегушева, рассказывал потом Трахову, что Александр Иванович солдат и
офицеров своего отряда осыпал деньгами, а сам в каждом маленьком деле обнаруживал какую-то тигровую злость, но для себя, как все это видели, явно искал смерти!
Не успел я доложить и половины бумаг, как входит дежурный ординарец и говорит, что
раненый гвардейский русский
офицер, только что приехавший из действующей армии, просит позволение явиться к его высокопревосходительству.
— То-то я и говорю: молодость! — продолжал он басом. — Чему радоваться, ничего не видя! Вот, как походишь часто, так не порадуешься. Нас вот, положим, теперь 20 человек
офицеров идет: кому-нибудь да убитым или
раненым быть — уж это верно. Нынче мне, завтра ему, а после завтра третьему: так чему же радоваться-то?
Четыре солдата на носилках несли прапорщика; за ними форштатский солдат вел худую, разбитую лошадь, с навьюченными на нее двумя зелеными ящиками, в которых хранилась фельдшерская принадлежность. Дожидались доктора.
Офицеры подъезжали к носилкам и старались ободрить и утешить
раненого.
В это время с быстрым неприятным шипением пролетает неприятельское ядро и ударяется во что-то; сзади слышен стон
раненого. Этот стон так странно поражает меня, что воинственная картина мгновенно теряет для меня всю свою прелесть; но никто, кроме меня, как будто не замечает этого: майор смеется, как кажется, с большим увлечением; другой
офицер совершенно спокойно повторяет начатые слова речи; генерал смотрит в противоположную сторону и со спокойнейшей улыбкой говорит что-то по-французски.
— Мне один
раненый офицер-артиллерист рассказывал.
Я забыл все — и турок и пули. Одному мне нечего было и думать поднять рослого Федорова, а из наших никто не решался выскочить на тридцать шагов, даже для того, чтобы поднять
раненого, несмотря на мои отчаянные вопли. Увидав
офицера, молоденького прапорщика С, я начал кричать и ему...
Пшецыньский вместе с Корытниковым вскоре тоже отправились. Впрочем, перед отъездом штаб-офицер благосклонно разрешил Хвалынцеву ехать куда ему угодно и даже с видом скорбяще-благодарной гуманности рассыпался перед своим вчерашним пленником в извинениях по части ареста и в благодарностях по части ухаживанья за
ранеными.
Вместо милосердия как единственного средства, чтобы расположить народ в свою пользу, победители после битв добивали
раненых, и Ашанину во время его пребывания к Кохинхине не раз приходилось слышать в кафе, как какой-нибудь
офицер за стаканом вермута хвастал, что тогда-то повесил пятерых ces chiens d’anamites [Этих собак анамитов (франц.)], как его товарищ находил, что пять — это пустяки: он во время войны десятка два вздернул…
— Санитаров! Носилки! — слышится знакомый охрипший среди этого ада голос
офицера, и он первый наклоняется к ближайшему
раненому солдату.
— A вот попробуем… Ваше высокоблагородие, a ваше высокоблагородие, произнес, уже обращаясь непосредственно к
офицеру, Онуфриев, — дозвольте вас потревожить… На пункт, значит, отнести. Видимо еще не приспели санитары. А, пока что, мы и сами справимся. Обопритесь на меня, ваше высокоблагородие, обхватите за шею, я вас и приподниму, склоняясь над
раненым, говорил Онуфриев.
Пришел от наместника адъютант справиться о здоровье
раненого. Пришли из госпиталя Красного Креста и усиленно стали предлагать
офицеру перейти к ним.
Офицер согласился, и его унесли от нас в Красный Крест, который все время брезгливо отказывал нам в приеме больных.
Что было делать? Мы останавливали повозки, просили скинуть часть груза и принять
раненого. Кучера-солдаты отвечали: «не смеем», начальники обозов,
офицеры, отвечали: «не имеем права». Они соглашались положить
раненого поверх груза, но
раненый так здесь и очутился: с раною в животе лежал на верхушке воза, цепляясь за веревки, — обессилел и свалился.
— Что делаем? Записываем проезжающих
раненых, — с усмешкою отвечали врачи. — То и дело телеграммы: «Немедленно всех эвакуировать»… Записанные ставятся на довольствие. А на довольствие каждого нижнего чина полагается шестьдесят копеек в сутки, на довольствие
офицера — рубль двадцать копеек. Смотрители ходят и потирают руки.
Этот
офицер, штабс-капитан Святополк-Мирский, прикомандированный к 1 читинскому казачьему полку,
раненый в кисть левой руки во время японских событий, был послан генералом Мищенко, действующим в так называемом, восточном отряде, на разведки в тыл неприятеля с одним казаком.
В отряде уже знали, как отнесся генерал к
раненому молодому
офицеру, любимому солдатами за мягкость характера, за тихую грусть, которая была написана на юном лице и в которой чуткий русский человек угадывал душевное горе и отзывался на него душою. Такая сердечность начальника еще более прибавляла в глазах солдат блеска и к без того светлому ореолу Суворова.
На теле убитых,
раненых и взятых. в плен японских
офицеров найдены татуировки на японском языке.
Сегодня в Ляоян привезли первый транспорт
раненых под Хаяном, и много пленных японцев, среди которых есть и
офицеры.
В самом деле, русские на нескольких плотах подъехали с разных сторон к острову. Встреча была ужасная. Блеснули ружья в бойницах, и осаждавшие дорого заплатили за свою неосторожность. Сотни их пали. Плоты со множеством убитых и
раненых немедленно возвратились к берегу. Из стана послан был
офицер шведский переговорить с Вульфом, что русские не на штурм шли, а только ошибкою, ранее назначенного часа, готовились принять в свое заведование остров.
В то время, когда
раненые и больные
офицеры уже обжились в Харбине, и их воспоминания относятся к более ранним, всесторонне и много раз описанным эпизодам войны, командированные являются со свежими новостями, находятся под их свежим впечатление и довольные сравнительным, так долго неиспытанным при бивачной жизни, харбинским комфортом, делаются общительнее и разговорчивее.
Другой документ — это два письма
раненого и взятого в плен японского
офицера Хоа-ио-ди, адресованные в Японию в город Иоко-Кен, некоему Ито, а другое — ротмистру кавалерии Сазаки.
В Лаояне в бараках «Красного креста» лежит
раненый пленный японский
офицер.
Солдаты бережно исполнили приказание любимого начальника. Ровным шагом шли они, унося бесчувственного Лопухина. Суворов шел с ними рядом, по-прежнему двумя пальцами правой руки закрывая рану молодого
офицера. Он не отводил глаз с бледного лица несчастного
раненого. Кровавая пена покрывала губы последнего.
— Это ошибка… Он был убит на месте… Рядом с ним стоял на верху сопки — это было у Ляндинсяна — начальник его штаба полковник Ароновский. Силою взрыва шрапнели он был отброшен далеко от отца… В это время поднимался на сопку ординарец отца, сотник Нарышкин, и вдруг увидел столб пыли и падение двух
офицеров. Полковник Ароновский, по счастью, не
раненый и не контуженный, вскочил и крикнул: «Генерал убит, носилки!..»
Это не только
офицеры местных частей войск, составляющий запас действующей армии, или тех частей, которые идут из России на театр военных действий и временно останавливаются в Харбине, но и
офицеры, уже побывавшие на передовых позициях, окрещённые неприятельским огнём, более или менее сильно
раненые, заболевшие, и отправленные сюда на поправку, или же временно командированные в тыл армии за разными запасами, необходимыми войскам там, на полях брани.
Прибыл санитарный поезд Е. И. В. Великой Княгини Марии Павловны и привёз 475 нижних чинов и 9
офицеров,
раненых в бою под Вафангоу.
В настоящее время Харбин может принять до 5500 больных и
раненых нижних чинов и 225
офицеров, а через неделю — до 7500 нижних чинов и 350
офицеров, независимо от барж и возможности дальнейшего эвакуирования.
— Enlevez-moi ça, [ — Уберите это,] — сказал
офицер, указывая на бревна и трупы, и французы, добив
раненых, перебросили трупы вниз за ограду.
— Посадите, посадите, — сказал Тушин. — Подложи шинель, ты, дядя, — обратился он к своему любимому солдату. — А где
офицер раненый?
На одной из станций он обогнал обоз русских
раненых. Русский
офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что-то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных
раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые, молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с
офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три
раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом вдоль стен к Знаменке.
И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник гошпиталей, — куда везти
раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо, государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть и не один, а несколько) предлагает новый проект, диаметрально-противуположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный
офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противуположное тому, что́ говорил перед ним посланный
офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал, все описывают различно положение неприятельской армии.
С батареи свезли пленных, в том числе
раненого французского генерала, которого окружили
офицеры.
Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на
раненых, вышел из-под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб-офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце дня, когда его, соединив с другими русскими
ранеными и пленными
офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.
Долохов,
раненый в руку, пешком с десятком солдат своей роты (он был уже
офицер) и его полковой командир, верхом, представляли из себя остатки всего полка.